ПУБЛИКАЦИИ

Смирнов Василий Арсеньевич – священник 

Воспоминания инокини Мариам (Марии Васильевны Смирновой)
об отце - священнике Василии Арсеньевиче Смирнове.

Мои отец - священник Василий Арсеньевич Смирнов родился в бедной семье причетника, т. е. дьячка. Родился он в селе Екимово Суздальского уезда Владимирской области 19 января 1874 года. То, что жизнь у них была бедная, я знаю из рассказов его матери. В семье было четверо детей - два сына и две дочери.

У бабушки, у матери моего отца, был в родстве епископ Агафангел. Видимо, из сочувствия к такому тяжелому положению семейному он устроил сыновей в семинарию. Сначала епископ Агафангел устроил их в духовное училище. По ходатайству его же (они учились, видимо, неплохо) они были приняты во Владимирскую Духовную Семинарию. Брата звали Иван Арсеньевич. Я не знаю, в каком году отец мой и его брат, который был моложе, были приняты в семинарию, а окончили, примерно, в 1986 году.

После окончания семинарии отец мой женился на дочери дьякона из села Абакумово Владимирской области, Юлии Алексеевне Соколовой. Он был посвящен сначала в дьяконы в 1898 году и служил в храме Бориса и Глеба во Владимире. Потом, примерно, в 1900 году, он был посвящен во священника и был направлен на служение в село Успенское (по имени храма), а так оно называется Крутец Александровского уезда Владимирской области. И там он служил 30 лет священником. У него были награды, был награжден набедренником, а потом я знаю награду - камилавка, но лет награждения я не помню. В каком году дано звание протоирея я тоже не помню, но оно ему было дано.

Служение папы было очень внушительно. Он как-то каждое слово четко произносил, и все, что во время службы говорилось в алтаре, было слышно. И голос у него был очень приятный и очень хороший. Служба его всегда была очень красивая и очень прочувствованная, и поэтому мы, дети, ходили в храм, когда там была служба, и я запомнила службу церковную именно благодаря такому служению, можно сказать, благоговейному, так как каждое слово было ясно слышно. Прихожане его любили и уважали, приходили к нему за советом, даже по житейским делам. Но приход был очень маленьким - в самом селе Крутец было самое большое 15 домов, потом была еще одна деревня в двух километрах - Ведево, там было тоже около 20 домов, не больше, и потом присоединилась к Крутецкому приходу часть соседней деревни Новинки, которая до этого числилась в приходе Александровского женского монастыря. То ли эта деревня была ближе, чем город, но главной, по-моему, привлекала всех эта служба моего отца, такая для всех понятная.

Еще он был очень красив как священник, высокого роста, представительный, у него были очень красивые волосы, с локонами, хорошие неспешные манеры. Поэтому его мама все время ворчала, что "этакой священник, да в таком Крутце" - маленьком приходе, и все хотела, чтобы он получил более доходное место. Он же к этому не стремился, как приехал, так и служил. Но так как приход был маленьким, то и доход был маленький, поэтому он занялся сельским хозяйством.

У церкви было, по-моему, семь гектаров земли. Она была поделена. Папе был положен по штату псаломщик, но они менялись постоянно. Земля была поделена между семьей псаломщика и семьей моего отца. Десятины четыре было в ведении моего отца. Он очень тщательно ее обрабатывал. Он сам вспахивал землю, косил летом, заготавливал сено для скота, который у нас был в доме, и вообще очень усердно занимался хозяйством. У него была такая черта характера - все делать очень аккуратно, и поэтому земля была хорошо вспахана, хорошо обработана, и урожаи были выше, чем у крестьян, хотя было все то же самое - удобрение, обработка, но только все отличалось большим усердием. Когда он занимался хозяйством, он делал это не в подряснике - пахать в подряснике невозможно, и он был в мирской одежде - в рубашке и, обычно, в сапогах, в шляпе, чтобы как-то придерживать волосы.

При таком тщательном отношении к сельскому хозяйству, это не отражалось на службе в храме - все службы исполнялись, какие положены. Все службы бывали исполнены без всякой торопливости, без всякой поспешности. Были такие крестьяне в нашем селе, которые очень редко в церковь ходили, а некоторые приходили только на Пасху и на Рождество. И вот он одного спрашивает - это я помню - "Ну что же ты, Осип, не приходишь в церковь?" А он говорит: "Батюшка, да у меня же хозяйство". А он отвечает: "И у меня тоже хозяйство, а я не пропускаю". Вставал он очень рано, в два часа, и шел, если нужно пахать - пахать, в сенокос - косить и прочее. Это все требовало очень много времени.

У него было шестеро детей. Четыре дочери и два сына. Я была старшая, после меня был брат, он скончался в 1877 году, и сестра, скончалась в 1882 году. Сейчас в живых нас осталось три сестры и один брат.

Но когда отец еще служил во Владимире, у родителей моих родился сын, и поскольку отец служил в храме Бориса и Глеба, его назвали Борис. Он прожил год и умер, и после этого у них десять лет не было детей, а потом родилась я, и поэтому я пользовалась большим вниманием, и меня даже баловали. Мне была взята женщина, по-моему, вдова Анна Васильевна. Видимо, она была очень верующая женщина. Я была еще очень маленькая девочка, лет двух, и мы смотрели книги - каталоги церковной утвари. Там, в числе указанных предметов, были изображены различные формы распятия. Стоило ей открыть эту страницу с распятиями, я начинала плакать горькими слезами. Я считаю, что это ее влияние. Она умерла в нашем доме. Я помню, (мне было года четыре) как ее соборовали у нас. И я с младшим братом присутствовала при соборовании. Ее похоронили на кладбище возле церкви. Мы всегда посещали ее могилку, носили на Пасху к ней на могилку яичко. А после этого взяли какую-то другую женщину. Но Анна Васильевна была доброй и я так и привыкла к доброму отношению, а эта женщина... Вот я помню, мы гуляли с ней в саду, и она на меня резко крикнула. Я залилась слезами. Мама прибежала, я плакала, а она начала сердито говорить. А потом, я помню, она стояла в комнате и говорила, что везде ей были очень довольны, а здесь недовольны. Я это говорю, чтобы рассказать об Анне Васильевне, доброй, мягкой и верующей.

Потом у родителей моих через два года родились дети: брат, которого назвали Борисом, умер маленьким, и девочка, которую назвали Анной, тоже умерла маленькая, трех месяцев. Так что всего в семье было восемь человек детей, из которых двое умерли маленькими Революционные события отец принял с большой скорбью. Он очень был предан государю. Однажды, на какой то праздник в Александрове должен был приехать государь. И на сослужение в храме были приглашены священники из окрестных сел. И отец мой был приглашен. И потом я слышала от мамы, что папа сказал: "У государя такие глаза и такое лицо, что если бы мне сказали, что мне надо за него умереть, я бы не поколебался". Это мне передала мама. Так что он был очень потрясен. Я только помню, что он усиленно убеждал крестьян не подавать голос за шестой номер - за большевиков - в учредительное собрание. Он говорил, что вас совершенно лишат свободы, вас как в мешок посадят и завяжут. Так с колхозами и получилось. Но, тем не менее, большинство проголосовало за шестой номер. И потом они вообще лишились земли.

Я в это время училась. Сначала я училась в гимназии 4 года. Мы учились в Александрове, нас туда отец отвозил на лошади, и оттуда привозил каждый день. Он еще в это время работал смотрителем свечной лавки. Помню, в 1917 году, когда я еще училась в гимназии, он привез нас, поставил лошадь в определенном месте и сам пошел в свечную лавку. Работа его заключалась в том, что он принимал огарки, взамен отпускал свечи и вел книги приходно-расходные. Мы остались в гимназии. И вдруг после какого-то урока я слышу - стрельба в той стороне, где находится свечная лавка. Я хотела бежать туда, отец ведь был там, около площади, и там слышалась стрельба, но меня удержала наша классная руководительница, в общем, не пустила она меня бежать. Когда закончилась эта перестрелка (довольно долго пришлось в школе быть), оказалось, что мой отец был в бакалейном магазине Виноградова, окно его закрывалось деревянными створками, и было два помещения, и он сидел в заднем помещении до конца перестрелки.

В 1917 году, в феврале папа привез меня из школы, сам остался распрягать лошадь, а я вбежала в кухню. На столе лежали газеты, и там, на первой странице, было напечатано крупными буквами: "Манифест об отречении". Мне было 11 лет, но мне будто что-то в сердце ударило. Такая была в доме обстановка, что такое отношение само внедрилось в меня.

В 1920 и следующие годы папа также занимался хозяйством, служил в храме. Я в это время была в Москве, так как я уже была замужем, но я только помню, что отец стал "непоминающим", и были разговоры, что такой-то священник подписал (декларацию), а другой не подписал. Наверное, вызывали священников к себе, чтобы подписали. Я помню, например, что во время революции к папе приходил специальный провокатор, чтобы выяснить папино отношение к происходящему. Он называл себя кадетом Никитиным.

В 1928 году к нам приехал писатель Сергей Александрович Нилус с женой, который был выслан из Чернигова в это время. Папа в городе встретил священника, который рассказал ему, что как-то он застал в холодный морозный день около своего дома двух старичков на крылечке. Они сидели, ожидая в надежде, что этот батюшка примет их жить. А этот отец Михаил сказал, что он побоялся. А мой муж очень уважал Нилуса, и в нашей семье стали уважать после того, как прочитали книгу "Великое в малом". Я была дома у своих, а папа рассказывал, и говорит: "А я бы не побоялся". И я написала письмо мужу, и он через день приехал и побежал в село в надежде, что застанет их, но они уже уехали в Москву. Он узнал адрес тех людей, к которым они уехали. Но когда он приехал туда, они уже уехали в Чернигов. Муж написал им письмо и сказал, что есть такое место, где его с радостью бы приняли. Сергей Александрович написал письмо в ответ, и в 1928 году, когда его выслали из Чернигова, он еще написал письмо и спросил, можно ли ему воспользоваться этим приглашением. Муж тут же написал, что можно. И он в 1928 году приехал. А в 1929 году 1 января скончался.

И в этом же году начались такие репрессии в отношении отца.

Он был выселен из дома церковного. Он был человек нестяжательный. Но когда он приехал в Крутец, он всем так понравился, что общество поставило ему дом на свои средства, точнее, на церковные, и он прожил в нем почти 30 лет. А через 2 месяца после смерти Нилуса его выселили, и ему пришлось жить целое лето в сарае, который был его собственным, и его оставили. Там жили, кроме того, 5 человек. Потом я опять уехала в Москву. Я не знаю, кто ему помог, но он построил небольшой дом из одной комнаты и кухни. И вот он в этом новом доме прожил до февраля 1930 года, потому что в 1930 году он был первый раз арестован. Все имущество было конфисковано, и вся семья была выселена. В первый раз его выслали в Архангельскую область в Боколицы, потом его перевели в Сыктывкар, из Сыктывкара его перевели в Котлас - всего он пробыл 4 года в ссылке, его отпустили раньше за хорошее поведение. А мать мою сначала выселили из дома, а потом из района. Моего отца обвиняли в контрреволюционной пропаганде. Мама с двоими детьми уехала и жила около города Петушки у своей родственницы, а потом ее пустил в свой дом местный священник отец Алексей Успенский. Но этот батюшка тоже был скоро арестован и пропал без вести. А она жила у матушки.

В 1936 году мой отец вернулся. Когда его отпускали, то спросили, чем он будет заниматься, и он ответил, что тем же, чем и раньше. Служить его отправили в село Афанасьево. Но и там тоже скоро закрыли церковь, а его отправили в Ивановскую область, где он прослужил года два. В 1937 году в конце декабря его арестовали, а в 1938 году 8 февраля он был расстрелян. По тому же обвинению в контрреволюционной пропаганде. После ссылки он крестил мою дочь Ефросинью.

Моя последняя встреча с отцом была в 1935 году. Он как раз поехал в Марьинское и я поехала к нему. Побыла у него. Он жил на квартире у старушки. Я пробыла у него дня три и поехала домой. И он был довольно бодрым человеком, на болезнь не жаловался. Единственное, что было, у него всегда болела спина, и он ходил немножко согнутый. Я была довольна, что его вижу, и спокойна, потому что не оставляла его больным. И когда уходила, то оглянулась, а он смотрел мне вслед из двери. И вдруг на меня нахлынуло такое горе, такая боль, что я начала плакать навзрыд, и там километра четыре было до станции, и я всю дорогу плакала и не могла освободиться от предчувствия какого-то страшного горя.

Ну а потом он купил там домик, и приехала к нему мама с детьми младшими, и они жили там до 1937 года. А потом мама приехала в Москву и сказала, что папу пришли и арестовали. Что она ходила узнавать, какая его судьба, что с ним. Ей ответили, что его осудили на 25 лет без права переписки. Как оказалось, это говорили всем, чьи мужья были расстреляны. Но мы этого не знали. Я много обращалась в Верховной Суд, мне отвечали: "Ничего не известно". А потом в 1960 году я еще раз обратилась, и мне сказали: "Напишите заявление, сколько ему лет, где он родился, где его арестовали". Я все написала, что знала, и уехала. Через некоторое время приходит ко мне открытка с Лубянки и там написано, что просят придти такого-то числа по такому-то адресу. Я пошла с этой открыткой на Лубянку. У двери был дежурный. Я предъявила открытку, и меня пропустили. Я вошла. В комнате сидел человек в шинели. Я ему подала открытку. Он мне сказал, что мой отец умер 6 февраля 1942 года. Причина смерти - воспаление легких. И если я хочу, то могу получить свидетельство о смерти, для чего нужно обратиться в Фурманов переулок, где, наверно, был архив. Я написала туда письмо, и мне прислали свидетельство о смерти. В это время уже мамы моей не было в живых.

А вот брат мой в то время, когда началась реабилитация, примерно, в 1987 году, запросил Верховный суд Владимирской области, что случилось с нашим отцом и где он. К нему домой пришли сотрудники из КГБ и спросили, какие у нас есть документы об отце. Увидав выданное мне свидетельство, они сказали, что это все - ложь, и что они вышлют настоящее свидетельство о смерти. И через некоторое время брат получил свидетельство, в котором было написано: умер 8 января 1938 года, причина смерти - расстрел.