ПУБЛИКАЦИИ

Афанасий (Сахаров Сергей Григорьевич) - епископ 

Трапани Нина Владимировна
Воспоминание: епископ Афанасий (Сахаров)

...Господи, отверзи мои недостойные устне, и даждь ми слово разума воспеты достойно память блаженных отцов наших, ныне со ангелы молящихся Тебе, избавити нас от всякого лютого обстояния.
   (Из канона преп. Серафиму Саровскому. Песнь 1-я)

Впервые я увидела Владыку в 1934 г. Он приехал к нам на Лосинку под вечер дождливого майского дня и поднялся по узкой лестнице в мезонин дома № 46 по Тургеневской улице, туда, где помещалась домовая церковь иеромонаха Троице-Сергиевой Лавры о. Иеракса Бочарова. Его с волнением ожидали. Он вошел в маленькую комнатку, изображавшую из себя столовую и спальню за занавеской.

Владыка снял серый плащ и такую же серую простую кепку, из-под которой на плечи его упали тонкие косицы русых волос. Распахнулась дверь в соседнюю комнату, и перед его взором предстало чудесное зрелище: окна были задрапированы занавесями, отчего в комнате царил полумрак. На деревянной рамке под потолком были натянуты белые полотняные занавеси, полукругом отделяющие угол, а сверху изящными складками спускались до полу кружева, создающие впечатление воздушного иконостаса. К нему были прикреплены бумажные иконочки, вделанные в картонные рамки. Oт потолка свешивались лампады, отбрасывая вверх трепетный свет. Перед полотняной завесой, которая раздвигалась в обе стороны, скользя на железных колечках, расстилался ковер. Деревянная рама сверху была вся увита гирляндами из еловых веток. За завесой в уголке помещался небольшой престол, налево - маленькая полочка, служащая жертвенником. Это был храм в честь иконы Богоматери "Отрады и Утешения".

Владыка стоял, покачивая головой, неспешно расплетая косицы и улыбаясь своим мыслям. Потом он сказал, что встретил на улице знакомого священника о. Феодора, который живет в Лосинке и служит в Москве. Владыке пришлось сказать, что он приехал навестить знакомых; о. Феодор пригласил его зайти к нему. И он снова улыбался и покачивал головой. "Если бы о. Феодор знал, если бы он видел, что здесь делается..."

Вечер был субботний. После легкой закуски Владыка отслужил всенощную, а на утро - литургию. Служил он с подъемом, без каких-либо пропусков, но быстро и громко. (В то время мы и понятая не имели о том, что церковную службу можно сокращать). Наутро белая церковь была убрана и комната превратилась в обычную. Владыка пробыл у нас целый день. Он оказался простым и доступным; охотно рассказывал о себе, шутил. Владыке в то время не было еще и пятидесяти лет, но он прошел многие тюрьмы, лагеря и ссылки: был он на Соловецких островах, в Зырянском и Туруханском краях.

Он весело рассказывал о том, как в Зырянском крае встретился с митрополитом Кириллом и другими иерархами и маститыми протоиереями. Одно время им пришлось жить вместе в тесной избе, и, как самому младшему, Владыке Афанасию досталось место за печкой - другого не было - за что он и прозвал себя епископом запечским.

С юмором Владыка рассказывал, как в Соловецких лагерях он исполнял обязанности сторожа, и сердобольный бухгалтер выхлопотал его к себе в помощники - счетоводом хозчасти. Владыка составлял списки бригад, выписывал накладные по указанию бухгалтера, и день прошел безмятежно. На другой день нагрянул ревизор, началась проверка складов. Возвратившись в контору, ревизор сказал Владыке: "Сделайте сличительную ведомость", - и принялся проверять документы. Но о том, что такое сличительная ведомость, счетовод хозчасти не имел никакого представления. Он вертел в руках бумажки, не зная, что с ними делать, а спросить было некого. Выждав некоторое время, ревизор спросил: "Готово?" ... Пришлось признаться в невежестве. Владыка ждал грома и молнии, но этого не произошло. Ревизор указал, что нужно делать - это оказалось несложным, и все закончилось к общему удовлетворению.

С тонким юмором рассказывал Владыка о том, как в 1927 г. он был арестован и за принадлежность к группе архиереев, возглавляемой митрополитом Сергием Страгородским, получил три года Соловецких лагерей вместе с другими архиереями, в то время, как сам митрополит Сергий оказался на свободе и занял место Патриаршего Местоблюстителя. Владыка и о. Иеракс сидели на диване в той комнате, где накануне совершалось богослужение. Несколько человек окружали их, некоторые сидели на стульях, другие стояли. Я в это время готовила обед в соседней комнате и временами подходила к дверям, чтобы лучше слышать их разговор.
  - Смотрите, - заметил о. Иеракс, - кухарка тоже хочет послушать.
  И начал подтрунивать надо мной.
  Владыка задумчиво посмотрел на меня и долго-долго не отводил взгляда. Непонятно было, о чем он думал. И вдруг неожиданно обратился ко мне:
  - А вы знаете, что в женских лагерях еще хуже, чем в мужских?
  Я смутилась. У Владыки в глазах загорелись веселые искорки.
  - Ну, что же делать... - в смятении пробормотала я.

Так мне запомнился этот момент: дощатая стена, о которую я опиралась в тот миг, задорный взгляд Владыки и фигуры людей, окружавших его. В освобожденные от занавесок окна светило весеннее солнце, зеленые веточки рябины нетерпеливо сбрасывали с листочков жемчужные капельки дождя... И запечатлелась эта картина на многие годы... Владыка отслужил воскресную вечерню, а на утро рано уехал в Москву.

В следующий раз Владыка приехал к нам через две недели после Троицына дня, в канун праздника всем святым, в Земле Российской просиявшим. Он привез с собой чудесный образ всех святых русских, написанный по его заказу и указанию художницей М. Н. С. Владыка отслужил малую вечерню, за которой совершил освящение образа. Затем была совершена торжественная всенощная с песнопениями из службы, написанной самим Владыкой (первая редакция). На этот раз Владыка служил с иподиаконом. Было довольно много народу, хор из нескольких человек пел просто и хорошо, хотя и тихо. Служба получилась торжественная, настроение у всех было праздничное.

Утром Владыка в сослужении с о. Иераксом совершил литургию и молебен перед святой иконой. Потом образ упаковали, и он увез его с собой. В настоящее время этот образ находится в Трапезном храме Св. Троице-Сергиевой Лавры как подарок Владыки.

Владыка еще несколько раз совершал богослужения на Лосинке. Бывал он и в Загорске у о. Серафима Б. и там тоже служил в домовом храме. В этих двух церквах он рукоположил диакона Б. Сербского подворья, о. Николая во иерея и чтеца того же храма Ф. Н. С. сначала во диакона, а затем также во иерея.

Помню, как Владыка уезжал из Лосинки в последний раз. Он сказан, что поедет во Владимир, и просил купить ему билет до Москвы, чтобы самому не задерживаться около касс. Я побежала покупать и, дождавшись Владыку у перрона, отдала ему билет в руки. С этой минуты мы уже считались незнакомыми. Я издали смотрела, как Владыка шел по платформе в полотняной толстовке, с толстой цепью от часов на груди, в просторной полотняной кепке, куда он прятал свои длинные волосы. Подошедший поезд скрылся из глаз. Владыка уехал из Лосинки затем, чтобы больше никогда туда не вернуться. Впоследствии мы узнали, что он снова был арестован и выслан в Беломорские лагеря. Следующая моя встреча с Владыкой произошла в конце июля 1944 в Московской Пересыльной тюрьме на Красной Пресне.

Нужно сказать, что 6 ноября 1943 г. я была арестована и препровождена во внутреннюю тюрьму г. Москвы. В тот же день был арестован о. Иеракс. Позднее я узнала, что 7 ноября арестовали и Владыку в г. Ишиме, где он отбывал ссылку, и этапировали в пересыльную тюрьму.

Мне объявили, что я обвиняюсь в групповой антисоветской деятельности. Что группа состоит из следующих лиц: епископ Афанасий Сахаров, иеромонах Иеракс Бочаров, протоиерей Петр Шипков, монахиня Ксения Гришанова и я; что группа эта входит в состав организации, именуемой "Антисоветское церковное подполье". Не стану здесь описывать ход следствия, так как это имеет мало отношения к Владыке. Мне называли какие-то имена, которых я никогда прежде не слыхивала. Скажу только о том, как однажды следователь показал мне схему нашей "организации".

Наверху большого листа ватмана, как солнце на небе, был изображен большой круг - Свят. Патриарх Тихон - от него по нисходящей шли лучи, оканчивающиеся кружками поменьше: митрополиты (было их, кажется, три), от них исходили новые кружки, размножаясь, от тех - новые, меньшие, и т. д. до множества мелких точек. Таких рядов было двенадцать-четырнадцать. Подробнее рассмотреть не удалось, так как следователь не выпускал листа из рук. Он только показал мне место Владыки Афанасия, образованное из луча, исходящего от митрополита Кирилла - место это было центральным. От него спускались еще три кружочка - священники. Одним из них был о. Иеракс. В следующем ряду - пятом - находилось мое место. Я с несколькими другими "исходила" от о. Иеракса. Мы были, по словам следователя, связистами. От нас, в свою очередь, спускались кружочки, но кто это были и какая роль отводилась им в этой схеме - не знаю.

По окончании следствия, в ночь на 15 мая 1944 года, меня вызвали к следователю читать "дело". Передо мной положили толстую папку, в которой было сгруппировано "дело" всей нашей группы. Я погрузилась в чтение. Это было захватывающе. К сожалению, мне пришлось прочитать немного, так как следователь хотел спать и все время торопил меня. Он требовал, чтобы я читала только свое "дело", ворча: "Нашла беллетристику..."

1 июля меня перевели в Бутырскую тюрьму, а 14 июля объявили решение Особого Совещания - 5 лет исправительно-трудовых лагерей. 2 июля 1944 года в закрытой машине, называемой "черным вороном", меня повезли в пересыльную тюрьму на Красной Пресне. В полной темноте мы стояли, плотно прижавшись друг к другу, - женщины и мужчины - с вещами. В воздухе слышалась ругань. Наконец, открылась дверь, в глаза блеснул солнечный свет, все высыпали из машины на тюремный двор. И тут я увидела фигуру в черной ряске, в черной скуфеечке, низко надвинутой на глаза; седеющая борода окаймляла лицо. Этот человек мало походил на того Владыку, который приезжал к нам в Лосинку. Я подошла к нему и спросила: "Вы Владыка Афанасий?". Он улыбнулся и в свою очередь спросил: "Вы - Н. В.?"

Следующая машина привезла о. Иеракса. Началась процедура приема, а потом нас посадили во дворе, женщин - отдельно от мужчин. В тюрьме был ремонт, и потому нас весь день продержали под открытым небом. Я отыскала в массе людей Владыку Афанасия и о. Иеракса. Они сидели рядом. Я подсела к ним, да так и просидела все время. Конвойные отгоняли меня, грозя карцером, но делали это больше "для порядка", и я снова возвращалась и, как студеную воду, пила дорогие мне речи. Я узнала, что. Иеракс, как и я, получил срок 5 лет ИТЛ, а Владыка - 8 лет. (Я привлекалась по ст. 58 пункты 10-11, а у них был еще третий пункт - 8). Мы говорили о том, пошлют ли нас вместе отбывать срок, и я от всей души сказала, что если вместе - то я готова и на 20 лет. Владыка улыбнулся, но вообще был очень грустен. Он устал от тюрем и этапов, в которых прошла вся его жизнь.

Во время следствия Владыка находился в Лефортовской тюрьме. Считалось - строгий режим. Содержанию в Лефортове подвергали как бы в наказание за что-либо. Этой тюрьмы все боялись. Там были маленькие камеры на одного-двоих. Из камер никуда не выводили. Санузел помещался тут же. Особенно тяжело было, когда попадались чуждые друг другу люди. Владыка, по милости Божией, все время был один. Он остался доволен переводом в эту тяжелую для других тюрьму. Там он был освобожден от неприятных соседей и все время проводил в молитве. Это был своеобразный затвор.

О. Иеракс сказал мне: "А я везу с собой церковь". Наша "белая церковь", вернее, иконостас, была захвачена при аресте как вещественное доказательство, но поскольку конфискации имущества не было, то с другими личными вещами о. Иераксу была вручена и церковь. Я передала им мешочек с белыми сухарями, которые берегла для них в тюрьме, как будто предчувствовала будущую встречу.

Вечером нас развели по камерам. Два дня спустя обитательницы нашей камеры отправились на прогулку. Я не пошла - не было желания бродить по пыльному тюремному двору, да и ради сохранения своих вещей не стоило покидать камеры. Возвратившиеся с прогулки женщины сообщили мне: "Ваши ушли на этап..." Тут мне пришлось пожалеть о несостоявшейся прогулке. Я узнала, что этап отправился в Мариинск, и что к Владыке и о. Иераксу присоединился еще кто-то третий. Я поняла, что это был о. Петр. Так они уехали. Через несколько дней меня отправили в Рыбинские лагеря.

Спустя некоторое время нам удалось наладить переписку. Письма приходили регулярно, бодрые, светлые, всегда написанные рукой Владыки, т.к. о. Иеракс в это время потерял зрение в одном глазу. Из этих писем я узнала, что им было трудно. Они очень долго ехали в товарном вагоне, проводя время сидя или лежа на деревянных нарах. А потом им, ослабевшим от духоты и отсутствия движения, пришлось много пройти пешком, а сразу по прибытии в лагерь их направили на полевые работы. Затем они работали сторожами, а Владыка исполнял обязанности ассенизатора. Он говорил, что работа эта устраивала его, так как оставляла много свободного времени. Часто перефразируя слова Дамаскина из любимой поэмы А. Толстого "Иоанн Дамаскин": "Моей отрадой было богослужение и Ты Себе его, Создатель, взял", - Владыка отождествлял свою судьбу с судьбой святого. Там - певец, очиститель отхожих мест, здесь - архиерей-ассенизатор...

"Белая церковь" с прочими предметами была спрятана ими в овощехранилище, где о. Иеракс состоял сторожем. Там и совершались по ночам богослужения до тех пор, пока не произошел пожар в ночь, когда о. Иеракс ночевал в бараке. Со скорбью он писал мне о том, что все сгорело.

Владыка получал много посылок. С юмором он впоследствии рассказывал о том, как его пытались обворовывать. Владыка со многими делился посылками, но не выносил воров и всеми способами боролся с ними. Так, в бытность его дневальным, к нему пробрался вор, и Владыка окатил его водой из ушата. После этого вор очень обижался и сетовал на то, что ему не удалось украсть рубашку на смену мокрой...

Жизнерадостность никогда не покидала святителя. С каким искренним смехом он рассказывал о том, как некто, считающий себя верующим, не хотел работать в лагере, считая свой отказ от работы делом правым. Никакими мерами нельзя было заставить его выполнять какую-либо работу. Сажали в карцер - он почитал себя мучеником. Однажды начальник лагеря сказал ему: "Посмотри, вот ваш архиерей ассенизатором работает, а ты бездельничаешь". Но для того это было неубедительно: "Архиереи всякие бывают..." Рассказывая об этом случае, Владыка заразительно смеялся.

С о. Иераксом Владыка очень сблизился, и сближала их не только общность судьбы, но, главным образом, чистота - чистота души и веры, никогда и ничем не омрачаемая, качества, которыми обладали они оба. Вместе они молились, вместе скорбели о судьбах Церкви Божией. Все у них было общее. Впоследствии Владыка писал моей сестре о том, что о. Иеракс стал его духовником.

Когда в 1945 году происходила интронизация на Патриаршество Святейшего Патриарха Алексия, вместе они писали ему поздравительное письмо и просили принять их в общение с возглавляемой им Церковью в числе прочих подвластных ему священнослужителей. В Мариинских лагерях надолго сохранилась память об этих благодатных людях, высоко несших свое служение Богу и людям.

Мне очень жаль, что я не смогла сохранить писем того времени, писем очень ценных, отражающих быт и настроение дорогих мне узников в то трудное для всех нас время. В 1946 году я снова была вызвана во внутреннюю тюрьму и перед этапом вынуждена была своими руками сжечь все письма. Во внутреннюю тюрьму я прибыла 6 мая; гораздо позднее привезли из Мариинска о. Иеракса, и еще позднее - Владыку Афанасия.

Один каш знакомый, будучи арестованным, в страхе наговорил на меня и о. Иеракса много ложного. По мнению следственного отдела, наше дело приняло другой оборот, потому все мы были вызваны из лагерей снова в тюрьму. Придя в себя, человек этот отказался от своих показаний, и, на свое несчастье, получил дополнительный срок за клевету. Очных ставок он ни с кем не имел, так что в этом дополнительном сроке не было виновных, кроме его самого.

По окончании следствия все мы были направлены в разные места заключения отбывать до конца свой срок. Владыка и о. Иеракс оказались в Потьме, но в разных лагерях. С этого времени я потеряла связь с Владыкой, так как лагеря, где ему пришлось находиться, считались режимными, с ограничением в переписке, я же не знала его адреса.

В 1954 году, освободившись по амнистии из ссылки в Казахстане, куда я была направлена по отбытии срока заключения в лагерях, я поехала в Мордовию, в Б. Березники, где содержался в инвалидном доме о. Иеракс. Там мне стало известно, что Владыка тоже находится в инвалидном доме спецрежима на станции Потьма. Возвращаясь из отпуска, я проезжала мимо этой станции, но время мое было ограничено, да и остановки в тех местах были делом сложным из-за наплыва пассажиров, и я не смогла навестить его.

Желая перебраться поближе к о. Иераксу, который все еще оставался в инвалидном доме, я получила место бухгалтера в Мордовии на станции Зубова Поляна, в шести километрах от Потьмы, куда и перебралась в сентябре 1955 года. Но Владыки в инвалидном доме уже не было - там жила только память о нем. Его наконец окончательно освободили, и он перебрался на жительство в г.Тугаев. 11 октября 1955 года Владыке удалось возвратиться на жительство на ст. Петушки родной Владимирской области, где, наконец, мы встретились в 1956 году после двенадцатилетней разлуки.

За это время святитель очень изменился: он поседел и выглядел слабым старцем. Сохранилась фотография Владыки тутаевского периода: изможденный и скорбный лик. Вот таким я и увидела его в Петушках. Но он по-прежнему шутил, и все, что он рассказывал о своем пребывании в лагерях и ссылках, дышало искренним юмором. А в глубине его скорбных глаз светилась теплая, печальная любовь. Было видно, что пережил он эти годы в скорби не за себя, а за всех, с кем свела его судьба в исключительно тяжелых условиях. Скорбь и любовь к этим бедным, подчас очень слабым людям, осталась в сердце святителя до конца его дней. Сколько же писем и посылок рассылал он во все концы России в эти последние годы...

Владыке хотелось, чтобы о. Иеракс имел возможность перебраться на жительство поближе к Москве и к нему, и подыскивал для этого квартиру в Петушках. Но переезду не суждено было в то время осуществиться.

В 1957 году Владыка получил "в наследство" маленький разваленный домик во Владимире по завещанию после смерти одной женщины. Вот в этом домике и поселился потом о. Иеракс. По случаю его переезда Владыка писал мне в Мордовию: "...У меня всегда было одно желание, одна забота - вырвать вас обоих из Мордовии и переселить поближе к родным местам... Вы поселитесь в моем доме. Что это за дом - вы увидите..." В доме был сделан ремонт. О. Иеракс переселился во Владимир в июне 1957 года, где и прожил последние полтора года своей жизни. В ноябре того же года приехала из Мордовии и я.

Ко дню моего ангела 27 января 1958 года Владыка написал:
   "... Молю Бога, да поможет Вам после скитания в дальних чужих краях лучше, спокойнее устроиться в наших местах, более близких к родной Вам Москве. Да поможет Вам Господь полюбить наш древний град Владимир, полюбить его святыни, - ведь Владимирская икона Богоматери одинаково дорога и для Владимира и для Москвы. Да поможет Вам Господь находить успокоение, отраду, утешение у наших святых угодников..."

10 февраля (н. с.) 1959 года умер о. Иеракс, друг, сомолитвенник, духовный отец, близкий и внутренне родной ему человек. Владыка получил разрешение принять участие в погребении. Он прибыл во Владимир 12 ноября - день памяти трех святителей - прямо на кладбище и совершил отпевание по монашескому чину полностью, в сослужении четырех священников и соборного диакона, предавая земле своего собрата. Он даже уступил о. Иераксу свое место на кладбище рядом с горячо любимой им матерью, где и покоятся они теперь в одной ограде, по обе стороны этой достойной женщины.

2 июля того же года в Боровске умер еще один друг Владыки, с которым ему довелось находиться в Мариинских лагерях и после вести переписку, - о. Петр Шипков. Владыка был в скорби...

После смерти о. Иеракса я стала часто бывать у Владыки в Петушках. Эти последние годы Владыка поднялся духовно во весь рост. Все пережив, много перестрадав, он способен был понять каждого.

Как изменился мир за его отсутствие... В церквях беспрепятственно совершались богослужения, Московская Патриархия возглавляла Церковь на Руси. При Патриархе заседал Синод, состоящий из духовенства. Из-за границы прибывали делегации зарубежного духовенства; в Европе и Америке был создан Экзархат. Казалось бы, н желать больше нечего. Но то, что со скорбью отметил святитель, -" это странно упорное обмирщение Церкви. Как будто церковные деятели не приняли наследия св. Отцов. Устав упорно не соблюдался. Монашество приняло чисто формальный образ, как необходимая ступень для продвижения но иерархической лестнице.

В 1956 году после тридцатилетнего перерыва Владыке удалось послужить в Лавре преп. Сергия. Об этом своем служении он говорил, что был очень утешен и одновременно огорчен. "Есть Лавра, и по существу нет Лавры..."

А в 1957 году Владыка писал по поводу его неудавшейся поездки в Загорск в день Благовещения Пресвятой Богородицы: "...Сейчас понял, почему Господь не благословил мою затаенную мысль послужить сегодня в Лавре... Вчера в Лавре на всенощной читали акафист Богоматери... По какому это уставу?.. Благодарю Бога, что не пришлось мне присутствовать на таком коверкании Устава и нарушении всех исконных лаврских традиций. А завтра в Лавре будет третья Пассия. Еще лучше!.. Я думаю, в могиле повертываются и святитель Филарет, и наместники о. Антоний и о. Товия..."

Прием Владыке был оказан весьма прохладный. Кафедры он не получил, хотя по состоянию здоровья он и не особенно претендовал на нее. Владыка говорил, что, когда, по его просьбе, знакомая женщина сдавала в Патриархию письмо на имя Святейшего, особа, принимавшая письмо, спросила: "Это от Е. А. Сахарова? От обновленца?" И прибавил: "Значит, там все знают Сахарова и не считают своим". После аудиенции у Святейшего Владыке предложили принять участие в издательстве Православного календаря и назначили председателем Богослужебной комиссии, которая готовила к изданию Богослужебные указания.

Он с воодушевлением взялся за нужную и близкую его душе работу. Он и ранее говорил о себе: "... Я не созерцатель, я - уставщик. . ." И вот он весь отдался представившейся ему возможности применить свои знания. Но очень скоро почувствовал разочарование. "Я сожалею, - говорил он вскоре, - о том, что согласился принять участие в редактировании Богослужебных указаний. У меня руки опускаются - со всех сторон приходят грустные вести о забвении, об игнорировании Устава Церковного..." Вот какое значение Владыка придавал соблюдению Церковного Устава. "Грустно, больно, скорбно, плакать хочется..." - говорил он.

В связи с изданием Богослужебных Указаний возникло много недоразумений, и Владыка отказался от редактирования Указаний, оставив за собой право консультанта. Все свои труды по Церковному Уставу Владыка хотел завещать в библиотеку Церковно-Богослужебной комиссии. Но случилось так, что Комиссия распалась. . . Нашли, что она берется не за свое дело, "сует нос куда ее не просят..."

о этому поводу Святитель писал: "Я очень болезненно переживаю разгон Комиссии, очень скорблю, что из-за моего неумения подлаживаться, неумения держать нос по ветру ликвидировано очень нужное, очень полезное, жизненно необходимое дело..." А когда в 1957 году вышли из печати Богослужебные указания, он написал: "Во избежание всяческих неправильных суждений считаю необходимым заявить следующее: я с радостью принял сделанное мне в прошлом году предложение, но уже в начале в процессе работы выяснилось, что некоторые мои уставно-богослужебные суждения оказались неприемлемыми. Поэтому я отклонил от себя как составление, так и редактирование "Богослужебных Указаний". Я согласился только сделать некоторые указания и советы. Но и эти последние в большинстве своем не были приняты во внимание. Посему я ни в коей мере не считаю себя ответственным за содержание "Богослужебных Указаний на 1957 год".

Покончив с официальной работой, Владыка принялся за полезные и, по его мнению, необходимые труды - исправление богослужебных книг и составление службы всем святым русским - общей и отдельно каждому.

В одном из своих писем Владыка говорил: "Исправление церковных книг - неотложное дело. Надо не только то, чтобы православные умилялись хотя бы и непонятными словами молитвословий. Надо, чтобы и ум не оставался без плода. Пойте Богу нашему, пойте разумно... Помолюся духом, помолюся и умом... Я думаю, что и в настоящей церковной разрухе в значительной степени повинны мы тем, что не приближали наше дивное богослужение, наши чудные песнопения к уму русского народа".

А в письме к одной близкой знакомой он писал: "Вы счастливы тем, что в день Вашего Ангела можете воспеть или прочитать полную службу Вашего Небесного Покровителя. А многим именинницам приходится ограничиваться общим тропарем. Надо этот недостаток восполнить. Вы все хорошо знаете наши церковные книги... Попробуйте восхвалить святых жен, особенно Вам тезоименитых".

Большое значение Владыка придавал молитве каждому святому Православной Церкви. Он говорил, что в трудных случаях жизни нужно прибегать молитвенно к святому, имя которого человек носит.

Много времени было уделено Владыкой его капитальному труду о Поминовении Усопших. Ознакомившись с этим трудом, Святейший заметил, что за нею епископу Афанасию следует присвоить звание Магистра Богословия. Но дальше этой фразы дело не пошло...

Живя в селе Петушки, Владыка посещал местный храм во имя Успения Богоматери, где молился, не принимая участия в Богослужении. Но ему очень хотелось послужить самому, и он обратился с просьбой к Владимирскому Преосвященному Онисиму исходатайствовать ему от Уполномоченного по делам Православной Церкви разрешение изредка совершать богослужение в местном храме при закрытых дверях, без молящихся, имея хотя бы одного только помощника при богослужении. Ответ был таков: служить в храме при закрытых дверях с одним помощником разрешалось, но ставилось одно условие: не пользоваться никакими архиерейскими регалиями. Владыка удивился - какое значение может иметь наличие или отсутствие регалий в пустом храме? - и от разрешения, хотя и со скорбью, отказался. Вскоре он вообще перестал посещать храм из-за слабости сил телесных и совершал молитвословия дома.

К святыне Владыка относился с особым благоговением. Все книга, где упоминалось имя Божие, он считал святыми. Однажды, читая вечерние молитвы, кто-то из гостей положил на молитвослов очки. "Вы что, очки святите? - спросил Владыка. - Или думаете своими очками освятить книгу?" Он говорил, что изображение Господа, хотя бы оно было помещено и в безбожном журнале (конечно, не искаженное) - всегда священно и должно быть почитаемо. Молитва заполняла всю жизнь Владыки, была главным в жизни. Он был слаб и при совершении молитвословий часто сидел...

Как сейчас представляется его фигура в кресле перед письменным столом, справа от иконостаса, погруженного в чтение канонов, стихир, псалмов. Читал он громко и быстро. В то время, когда по его благословению читали другие, фигура его была неподвижна. Только легкое покачивание головы и едва уловимое движение руки ладонью вверх свидетельствовали о горячей молитве, о разговоре со святым, которому читалась служба.

К людям Владыка был очень снисходителен. Во время молитвы он разрешал сидеть, снисходя к немощи и усталости приезжих. Он говорил: "Молитесь сидя, лежа, кто как может, но только молитесь..."

К постам Владыка был очень строг. Всем, кто жаловался на невозможность поститься, он говорил: "Не можете по болезни - ешьте, что вам необходимо, но знайте, что совершаете грех и кайтесь в этом. А разрешить для вас пост не имеет права ни один священник или архиерей. Ешьте досыта, - говорил он, - но только то, что положено".

Владыка был очень незлобив. Он сам говорил, что за всю свою жизнь сердился только два раза. Один раз в то время, когда, будучи Ковровским Епископом, объезжал епархию, где в одном месте должен был совершать литургию. Собралось окружающее духовенство для сослужения. И вот вечером, когда все отправились на покой, в одной из комнат отведенного для отдыха дома он неожиданно обнаружил пирующих священников, которые наутро должны были совершать с ним богослужение. Святитель предался справедливому гневу. Он объявил, что ни одному из присутствующих не разрешит принять участие в совершении литургии. Владыка сдержал слово: наутро все приезжие священники стояли в алтаре в рясах и только одному настоятелю по просьбе духовенства было разрешено облачиться, чтобы не было зазорно от народа, но к совершению литургии не допустил.

О втором случае Владыка рассказывал с юмором. Приблизительно в то же время к нему на прием явился молодой священник, коротко постриженный. Святитель принял его и, поговорив, почувствовал, что это чистый и благоговейный человек. Прощаясь, Владыка сказал:
  - Вы такой хороший, батюшка, зачем вы обрезали волосы?
  - А я не обрезал, - поспешно заверил его молодой священник.
  - Как не обрезали? - удивился святитель.
  - Не обрезал, - повторил тот.
  - Как не обрезали? - рассердился Владыка.
  - Не обрезал, - уже испуганно пролепетал батюшка.
  - Как вы смеете лгать архиерею!- возвысил голос Владыка и стукнул рукой по столу.
  Лицо священника стало еще более испуганным, в голосе звучали слезы:
  - Я не обрезаю... Это меня матушка, камешком...
Гнев Владыки как рукой сняло, и он залился смехом. Батюшка ушел обескураженный.

Волосам у священников Владыка придавал большое значение. Но был снисходителен и справедлив. В бытность его в Петушках ему довелось познакомиться с молодым священником. Я спросила, какое впечатление произвел на него новый знакомый. - Хороший батюшка, - сказал Владыка, - только вот зачем он волосы стрижет? Жалко...

Вскоре с одной нашей знакомой случилось большое несчастье. Она стояла около горящей электроплитки и не заметила, как край халата упал на раскаленную спираль и загорелся. Когда пламя охватило ее, она растерялась и бросилась на улицу, где ветер превратил ее в горящий факел. Соседям с трудом удалось сбить с нее пламя. В тяжелых ожогах она была доставлена в институт Вишневского, где на четвертый день умерла. В больнице под видом родственника ее посетил тот самый молодой священник, принял исповедь и причастил Святых Тайн. После этого Владыка сказал: - Беру свои слова назад. Отсутствие волос дает возможность батюшке проникать в больницу и напутствовать умирающих...

Последний год жизни Владыки - это море любви. Всего себя он отдавал людям, для всех оставаясь тем, чем каждый мог его воспринять. Он оставлял свою работу, нужную грядущим поколениям, и целые часы проводил в беседах с людьми, имеющими доступ в его гостеприимный домик. И народ тянулся к нему, ехал со всех сторон. В последнее время круг посетителей расширился. В лето 1962 года всегда гостило по нескольку человек, как будто какая-то невидимая рука регулировала поток посетителей. Уезжали одни - приходили другие, и для всех одинаково звучал приветливый голос. Владыка любил пошутить. "Вы зачем пустили чужих?" - с напускной строгостью говорил он. И тут же светлая улыбка озаряла его лицо, и он осторожно гладил по плечу гостя, чтобы тот не вздумал обидеться. Вновь прибывшего усаживали за стол и принимались угощать - закипал самовар, а если время было послеобеденное, подогревались остывшие кушания.

"Соловья баснями не кормят", - говаривал Владыка. И с каждым он находил интересующую того тему разговора: со скорбными скорбел, находя слова утешения, с веселыми и остроумными смеялся от души. Он обладал большим чувством юмора и тонким поэтическим чутьем, любил все прекрасное, умея находить его всюду. И очень страдал от всего нечистого, грубого, как-то недовольно прятался внутрь себя. Фальши не переносил и был даже резок при столкновении с этим пороком.

Он никогда ничего не съедал один; если ему привозили фрукты или ранние овощи, требовал, чтобы делили на всех. Каждому хотелось привезти ему что-то хорошее, и все это, проходя через руки Владыки, с благословением передавалось другим: нуждающимся или опечаленным в утешение.

Насколько высок он был в это последнее время, можно судить по тому калейдоскопу людей, который проходил перед ним. Конечно, он очень утомлялся физически, но внутренне всегда был ровен. После общения с очень духовными людьми он принимал нас, суетных и шумных, выслушивая наши скучные жалобы, рассказы о нашем незатейливом житье, и нисколько не тяготился этим, а услышав что-нибудь смешное, весело, от души смеялся. Ничто не раздражало и не смущало его. Он был выше всего окружающего. Не выносил Владыка только совсем пустых разговоров - тогда он начинал зевать. Иногда его не понимали. Это странно, а может и закономерно. Только некоторые очень не понимали его.

В 1961 г. к Н. С, ухаживающей за Владыкой, приехала ее дочь, жившая последнее время на Севере с мужем, и здесь, во Владимире родила сына-первенца. Для Н.С. настало тяжелое время. Зима. Дома - дочь с новорожденным младенцем. Об отъезде к мужу в такое время не могло быть и речи. Казалось, место бабушки около них... А в Петушках - Владыка, которому она обрекла себя на служение... Недоумение разрешил он сам, пригласив молодую мать с ребенком к себе в Петушки.

В это время я не бывала у Владыки из-за большой занятости. Однажды, встретив знакомую монахиню, от нее узнала, что в Петушках не все благополучно: там живет женщина с ребенком... Ну и что же? - Этого нельзя, он монах. Да и для него большое беспокойство. Позднее Владыка говорил мне, что сначала он был в недоумении, и, не зная, как поступить, молился об этом. Однажды в раздумье открыл Евангелие и прочитал слова Спасителя: "Иже аще приимет отроча во имя Мое, Мене приемлет..." (Мф. 12, 5). Эти слова и были восприняты им как прямое указание. Сам Владыка нисколько не тяготился пребыванием у него Верочки с ребенком.

Многолетним пребыванием в лагерях он был приучен засыпать при всяких обстоятельствах. В доме соблюдалась идеальная чистота, так что в этом отношении присутствие ребенка не ощущалось. Неудобств не было. Невинная душа младенца гармонировала с его собственной чистой душой. Их объединяло что-то неуловимое, чего один еще не утратил, а другой приобрел чистотой своей подвижнической жизни.

Когда Владыка заболел, одна внешне близкая ему женщина сказала: "Он ведь очень переживал". Я ответила: "Да, дела церковные его беспокоят и глубоко огорчают". "Не в этом дело, - махнула рукой та, - о себе беспокоится. Не очень ведь приятно снова пережить то, что уже пережил". Я невольно усмехнулась. Мне стало так странно представить себе Владыку, проведшего в ссылке 33 года, дрожащим от какого-то мифического бедствия, которое может его ожидать. Но пускаться в дальнейшие рассуждения не стала. Грустно такое непонимание.

Сущность Владыки - кристальная чистота и любовь. Он любил Бога светлой, бескорыстной любовью и ради веры и любви готов был на все. Он сохранил чистоту жизни не из страха будущих мучений и не ради надежды получения вечного блаженства, а из любви к Небесному Отцу, из ревности о славе Его и величии Церкви Божией. Иначе не мог. Он был сыном Божиим и всегда предстоял перед лицом Божиим. Мог ли он бояться чего-либо? Глубокая вера и преданность воле Божией были его характерными чертами. "Твой есмь Аз, спаси мя..." Он жил по Закону Божию, и ничто личное не смущало его.

В церковном богослужении Владыка не признавал стояния на коленях, кроме моментов, специально предусмотренных уставом. Он говорил, что человек должен предстоять пред Лицом Божиим, как сын перед Отцом, почтительно, без дерзости, но не как раб. Владыка говорил, что ползание на коленях возникло в средние века, когда дух рабства проник и в Церковь; на древних иконах не было коленопреклоненных изображений. В особо важных местах богослужения следует класть земные поклоны, воздавать честь, но не стоять на коленях. В такие моменты, когда поется "Херувимская" и особенно "Великое славословие", нужно предстоять, а во время совершения Таинства (Твоя от Твоих...) и по окончании молитвы Господней полагается земной поклон...

Владыка благоговейно относился к памяти св. угодников. Совершенно особое место занимал в его жизни св. пророк Илия. Ему ежедневно на послеобеденной молитве Владыка читал тропарь, им самим составленный: "Во плоти ангел, пророков основание, вторый предтеча пришествия Христова, Илия славный, от ангела пищу приемый и вдовицу во время глада напитавый, и нам, почитающим тя, благодатный питатель буди".

Такое отношение к святому пророку возникло после того, как Владыка узнал от митрополита Кирилла историю, рассказанную Епископом Московского Даниловского монастыря преосв. Феодором о том, как в 1918 г. одному скромному подвижнику современности было откровение, что в суровую годину оскудения пищи пророк Илия является питателем почитающих его память, как некогда он был питателем Сарептской вдовицы. В тюрьме и ссылке они стали молиться пророку и никогда не оставались без пищи. А в день памяти пророка Илии Митрополит Кирилл получил однажды столько посылок, что на дверях камеры его уголовники написали: продуктовый склад. Владыка говорил, что предстательству этого праведного и святого мужа он приписывает заботу о нем самом стольких благочестивых людей, которые все годы его заключения и ссылок не оставляли его своей помощью.

Владыка написал ему соответствующий тропарь, отчасти использовав прежний. Он и нам завещал молиться пророку Илии, чтобы так же, как у вдовицы, не иссякали малые запасы муки и елея в наших домах.

С большой скорбью Владыка говорил о закрытых церквях. Великолепные храмы, построенные нашими предками, предназначенные для богослужения, стоят безмолвные, с осыпающимися стенами, с потемневшими куполами, как выколотые очи зияют их побитые окна. Когда-то здесь горели огни, толпились люди, стены оглашались пением, возносились молитвы. Вспомнишь - и плакать хочется... Но, благодарение Богу, что они еще целы. Пусть крестами своими освящают и осеняют землю нашу. И в закрытых храмах невидимо совершается богослужение Ангелами Божиими...

Однажды я приехала к Владыке в то время, когда у него гостил друг со студенческих лет, архиепископ Симон, бывший Винницкий. Оба они глубоко скорбели о судьбах Церкви; оба были столпами ее, но на события смотрели по-разному. Владыка Симон считал, что на нашу долю выпала суровая година бесчестия Церкви, упадка нравов и внутреннего ожесточения против всего святого, но что это только полоса, исторический этап, который минует, и Истина снова восторжествует в сердцах народных. Было и прошло иконоборчество и другие тяжкие для Церкви моменты.

Владыка Афанасий не смотрел так оптимистически. Он думал о том, что история завершается и может случиться, что Россия, как древний Израиль, навеки потеряет благословение Божие и окончательно лишится Его милости. "Сказано, что врата адовы не одолеют Церкви, - говорил он, - но нигде не сказано, что в России... сохранится Церковь, и Россия может окончательно потерять ее..."

Поэтому Владыка усиленно молился святым русским и Покровительнице России - Матери Божией: "К Заступнице страны нашей, Приснодеве Богородице притецем и к Первописанней Ее иконе ньше припадем, верою зовуще из глубины души: О, Мати Божия! Спаси землю Русскую, исцели сокрушения ея и верных людей утеши".

Летом 1962 г. я приехала к Владыке по его приглашению в отпуск и была очень смущена тем, что в его маленьком домике уже был гость - о. К. из Троице-Сергиевой Лавры. Я почувствовала себя лишней. "У вас вон кто гостит!" - сказала я Владыке и не договорила, ожидая, что он ответит. "Ну что же, - весело сказал Владыка, - и вы будете гостить..."

И вот я провела замечательную, незабываемую неделю в это последнее лето жизни Владыки. Нас было пять человек. Владыка, Н. С, о. К., М. К. и я. Дни были полные, насыщенные, радостные, с молитвами, мирными беседами, задушевными и простыми. Первым подымался Владыка и говорил с напускной суровостью: "Ленивии, восстаните...", а затем прибавлял, что тому-то и тому следует еще подремать. Прочитав вслух утренние молитвы, Владыка возглашал: "Теперь и самым ленивым пора подыматься."

После чтения утрени, часов и обедницы садились за чай. Много интересного и содержательного рассказывал Владыка, порою шутил. Однажды он спросил меня:
  - Вы, наверное, меня осуждаете? Думаете - какой архиерей зубоскал.
  - Что вы, Владыка, - со всей искренностью ответила я, - это так прекрасно, что вы способны понять все, не только серьезное и глубокое, но и тонкое, остроумное, веселое...

И это было действительно прекрасно и удивительно, что он мог понять и охватить все, всю жизнь со всеми ее проявлениями, кроме заведомо греховного. Владыка интересовался литературой, любил стихи.

Перед обедом он всегда отдыхал, а после обеда до вечернего чая время проходило в беседах. Иногда он читал. Владыка очень любил А. К. Толстого и нередко читал его стихи. В ту памятную неделю он не раз возвращался к поэме "Иоанн Дамаскин" - к любимому святому, судьбу которого любил сравнивать со своей и которого так вдохновенно воспел поэт. Все слушали как завороженные. Настроение было светлое и спокойное. После чая читали вечерню, повечерие, молитвы. В чтении участвовали все. Было как-то уютно и тепло на душе. Уезжая, о. К. сказал: "Я побывал в скиту. Пользу получил и для тела и для души". Когда уехал этот высокодуховный человек, мне показалось, что из дома ушел ангел. Перед отъездом он подарил нам иконочки и разрисованные пасхальные яички: с одной стороны - воскресший Христос, с другой - Троице-Сергиева Лавра.

После отъезда о. К. и М. К. я еще оставалась у Владыки. Подошел Троицын день. Давно мне не приходилось присутствовать на таком торжественном Богослужении. На меня повеяло чем-то прежним, - далеким - московскими храмами 20-30-х годов. Служба была полная и в то же время легкая, торжественная; несмотря на отсутствие хора, паникадильного освещения, архиерейских регалий и прочих необходимых сопроводителей Богослужения, светлое чувство радости духовной охватило душу и как облаком отгородило ее от внешнего мира.

Вполне созревший для перехода в иную, торжествующую Церковь Владыка эти последние месяцы своей жизни очень много давал окружающим, духовно обогащая, наделяя духовными силами, чтобы хватило их на годы. Как труден и непрогляден был бы наш земной путь, если бы не озаряли его такие яркие светильники духа.

Летом питомца Владыки - внука Н. С. - увозили домой, на Север. "Вам жаль Валерика?" - спросила я. "Да, - задумчиво сказал Владыка, - я очень привык к нему". "Ну, ничего, - сказала я ободряюще, - через год он приедет к вам большим, будет бегать, разговаривать..." Лицо Владыки погрустнело, но он ничего не ответил, только, не поднимая глаз, печально покачал головой. Потом я вспомнила этот печальный лик и поняла, что Владыка знал о том, что больше не увидит этого мальчугана в земной жизни.

Владыке можно было сказать все. Он не принимал исповеди, ссылаясь на то, что для этого есть духовники, не разрешал грехов, но сказать ему можно и нужно было все... Все неприятности и болезни как рукой снимало после того, как расскажешь ему. Могучей была шла его молитвы.

Даже в мелочах он умел неожиданно помочь. Как-то в Крестопоклонное воскресение я спросила Владыку:
  - На четвертой неделе обязательно есть без масла?
  - Да, сказал он, - по Уставу так положено. А вам трудно?
  - Да, - ответила я, - по правде сказать, трудно.
  - Ну, уж если очень трудно, тогда сделайте так: один раз в день ешьте с маслом, остальное время - без него.
  Я ничего не сказала, но про себя подумала: "Владыка не понимает условий нашей жизни. Ведь я ем горячее только раз в сутки, остальное время - чай с хлебом. Об этом единственном разе я и говорила. Ведь не будешь же поливать хлеб постным маслом..." Так я и уехала, не разрешив своего недоумения.

На другой день я сидела на работе. Из банка вернулась кассир, аппетитно что-то жуя, и сообщила сотрудникам: "На базаре продают жареные пирожки с кислой капустой на постном масле. Очень вкусные". Обычно продавались пирожки с мясом, а таких еще не было. Сотрудники вскочили, начиная собирать деньги на покупку пирожков. Я попросила купить и на мою долю. Они действительно оказались постными. Мне оставалось только удивляться - ведь таким образом у меня получалась один раз в день еда с маслом, а дома уже без масла. Этими пирогами я питалась до конца поста. Потом они исчезли и больше никогда не появлялись.

Последнюю службу в домике Владыки мне удалось слышать 15/28 июля вечером - празднования всем святым, в земле Русской просиявшим. Это была служба, составленная самим Владыкой. Отшлифованная, вдохновенная, радостная и красивая, на все гласы подобны, с особым подъемом звучащая в устах самого автора. Так Господь удостоил меня, грешную, присутствовать на первой службе св. русским, совершаемой Владыкой Афанасием, и на последней.

После этого я видела Владыку еще один раз, когда он сказал мне, чтобы в следующий раз я приезжала с вечера, но, приехав утром, я застала его уже усопшим, ушедшим из своей земной храмины. Насколько близким остался он и после смерти, свидетельствует очень многое: и большое, и самое незначительное.

Вскоре после смерти Владыки я поздно вечером очень усталая возвращалась домой. "Не буду читать вечерних молитв, - подумала про себя, - сразу лягу спать". Так и сделала. Надо сказать, что и прежде очень часто я ложилась не помолившись, но делала это по слабости и усталости с твердым намерением встать и помолиться. Так категорически я отказывалась от молитвы впервые.

Во сне я увидела Владыку. Он стоял передо мной в монашеском одеянии, в клобуке, но лицо его было, как иной раз и при жизни, с сердито сдвинутыми бровями и смеющимися глазами. В руках была лента или полоса канвы с желтым фоном, на котором черным были написаны или вышиты буквы. Он неспешно развернул передо мной свернутую в клубок полосу, и я по складам прочитала: "Лентяйка..." Сразу даже не поняла, что это относится ко мне. Но сон врезался в память, и, проснувшись, уразумела, что это укор мне... Замечательно то, что в этом сне Владыка был живой, со своим обычным юмором, умеющий деликатно, но чувствительно одернуть зарвавшегося зазнайку. И это было радостно.

Владыка не помнил своего отца: тот умер, когда будущему святителю было два года. Но знал из рассказов о нем, что это был очень уважаемый и всеми любимый человек. Он был похоронен на территории Рождественского монастыря. Когда при жизни его спрашивали, что бы он хотел иметь после смерти, он шутливо отвечал: "Четыре березы и горькие слезы..." И действительно, на его могиле было много слез. Я шутя сказала Владыке: "Насчет берез - не знаю, а слезами, если умрете, мы Вас обеспечим". Но в самом деле на могиле Владыки слез было мало, во всяком случае, они не были горькими. Удивительно светлым и радостным был исход его, и так всеми ощущалась его близость.

Владыка не хотел иметь на могиле памятника. Он был скромен и не хотел отличаться чем-либо от других и после смерти. Но по распоряжению Святейшего Патриарха Алексия памятник с большим крестом и надгробной надписью был водружен на его могиле. Это произошло 13 августа (по новому стилю) 1965 года, накануне празднования происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня.

Крест был освящен служителем кладбищенской церкви протоиереем Алексеем Громовым. В честь этого события им же написана статья в "Журнал Московской Патриархии", которую Журнал не поместил.

Источник: http://korolev.msk.ru/saints/