ПЕРСОНАЛИИ  >  Житие

Соколов Василий Александрович - священник  

Мученики московские:
сщмчч. Василий, Христофор, Александр, Макарий и мирянин Сергий.

Василий Александрович Соколов родился в 1876 году в Московской губернии в селе неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры. По окончании семинарии и Московской Духовной академии Василий Александрович женился и был рукоположен в сан священника ко храму села Пустого Владимирской губернии. Далее расскажем словами его самого.

«Хорошо жилось батюшке о. Василию, священнику села Пустого Владимирской епархии, так хорошо жилось, что лучше и быть не надо, как сам он говаривал. Первое дело, благословил его Господь счастливым супружеством. Второе же дело, благословил Бог о. Василия служебными успехами и материальным достатком. Немного послужил во иереях о. Василий в своем маленьком приходе, но многого достиг он. Довольные прихожане говорили: «И нет-то лучше нашего батюшки; что проповеди скажет, что порядки ведет, да по всему!» Храм Божий при неусыпных заботах хозяина-батюшки содержался всегда в подобающем благолепии и беспрерывно поновлялся и благоукрашался.

Не обидел Господь счастливых супругов и потомством, и даже более чем не обидел. В двенадцать лет они имели шестерых детей, все малышей, от десяти лет и ниже. Детки росли здоровые, хорошие, радуя и утешая своих родителей, души в них не чаявших. Понятно, что много и забот, и хлопот задавали дети батюшке с матушкой, но последние не унывали и не роптали на свою долю. Подбодряя и подзадоривая один другого в трудах, они не щадили ни сил, ни здоровья, лишь бы детки были во всех отношениях довольны и исправны. «Пожили для себя, теперь уж надо жить для детей, им расти, нам мАлиться, такой закон в мире», рассуждали они между собой.

Быстро и незаметно, как вода в широкой многоводной реке, текла их жизнь по заведенной колее житейской суеты, тревог и забот, в постоянной смене радостей и печалей по поводу разных успехов и прибытков и неудач с ущербами. Сознавал о. Василий, что не может так гладко жизнь идти. Это не натурально, думал он. Сказано: «в мире скорбни будете», и не даром, конечно, сказано. Не миновать скорбей, как спокойному морю не миновать бури. Опасна и страшна буря после долгого благоприятного затишья. Тяжки и скорби для непривычных к ним, особенно после долгой безмятежно-счастливой жизни. Хоть бы крест какой послал нам Господь на испытание, втайне молился батюшка, не очень бы тяжелый, а чтобы не забывались мы, помнили о земном уделе человеческом.

Осень двенадцатого года священнослужения о. Василия выдалась весьма благоприятная, такая, про которую обыкновенно выражаются: «и старики не запомнят». Сухо, ведренно, для осени даже неестественно тепло. Словом, благодать Божия. Но в доме о. Василия все были настроены далеко не на веселый лад. Куда тут?! Слезы у всех стояли уж в глазах, готовые политься при первом позыве. Дело в том, что сам домохозяин «ни с того, ни с сего», как объясняли, заболел тифом, такой болезнью, с которой шутки плохи: как раз свалит и в гроб уложит, да долго и маяться человека не заставит. Конечно, это в доме хорошо понимали, тем более что и местный врач не скрывал серьезности положения больного. Расчеты на организм о. Василия были сомнительны. Потому и обратились все с сердечной мольбой к Господу, да воздвигнет силою Своею больного со смертного одра. Молились прихожане о своем болящем отце духовном, искренно прося избавления от смертной опасности: ярко сказалась окрепшая уже привязанность пасомых к своему душепастырю. Молились крепко многочисленные родственники о. Василия, сочувствуя всем сердцем трудному его положению и положению его семьи и внутренно содрогаясь при мысли о печальном конце болезни. Молились дети-малыши за своего любимого папу, выстроившись перед божницей и преусердно кланяясь в землю.

Но тяжелее всех пришлось матушке Иларии. Не жалость, а ужас какой-то охватил и сжал ее сердце как тисками. Нет и слез, и молитва не идет на ум, не находит она ни в чем облегчения, успокоения.
  — Господи, да что же это будет с нами, — в отчаянии говорила матушка о. Василию. — Хоть бы маленько пожалел ты меня и детей. Смотри-ка, ведь мы, как мухи осенние, бродим по дому.
  — Что же я поделаю, — отвечал батюшка. — Видно, того стоим, того заслужили, чтобы страдать. Может, и умереть придется, не скрою: мне очень трудно.
  — Зачем же ты думаешь о смерти? Ты думай о жизни, — попробовала вдохновить матушка мужа. — Кто же растить, кормить детей будет? Что я одна с ними поделаю!
  — А ты погоди еще сокрушаться раньше времени. Вот умру, так наплачешься, нагорюешься. Кому-нибудь да надо начало делать, не сговоришься умереть в один час. А жить-то как без меня? Проживешь, Бог даст: станешь просвирней здесь, ну и прокормишься.
  — Бог с тобой, что ты это говоришь.
Больше и духу не хватило разговаривать с больным у матушки. Не вышла, а выбежала она от больного и залилась горючими, неутешными слезами.

Но вдруг среди самого плача матушку осенила какая-то мысль, точно пришло ей на ум верное средство помочь беде своей. Она направилась к божнице, склонилась там на колена пред образами и стала горячо, горячо молиться. Не обыкновенными, заученными молитвами молилась она, она сама слагала свою скорбную молитву, как умела.

«Господи, подними же его, — говорила она, — даруй ему исцеление. Знаю, что я не стою Твоей милости, не заслужила ее. Помоги мне по милосердию Своему, по человеколюбию. Ты, Господи, видишь мою беспомощность, знаешь лучше меня горе мое и нужду мою. Не оставь меня горькой вдовой, а детей сиротами. Что с ними буду делать я? Куда денусь, чем пропитаю и как устрою? Неужели для того Ты дал нам детей, чтобы они век свой плакались на нищету и попрекали нас, родителей? Сохрани же для блага их жизнь отца-кормильца. И если уж нужно по правосудию Твоему кого-нибудь из нас взять отсюда, то возьми меня. Возьми меня за него, Господи! И я умру с радостью, умру спокойная, что не без хлеба, не без призора остались дети мои. Матерь Божия, Святая Заступница! Принеси за меня Свою матернюю молитву к Сыну Своему, чтобы внял Он гласу моления моего!»

Глубокие воздыхания, прерываемые несдерживаемыми рыданиями, дошли до слуха больного.
  — Что ты там делаешь? — спросил он.
  — Молюсь, — отвечала матушка. — Одно, видишь сам, осталось — молиться. Не на кого надеяться больше, а Бог все может. Я, знаешь ли что, просила у Господа, чтобы уж лучше мне умереть, чем тебе. Ведь, не правда ли, так лучше будет?
  — Напрасно ты об этом просила. Сказано: не искушай. И просила да не получишь, если не изволит Господь: Он и без нас хорошо видит и знает, что сделать с нами и нужно нам.
  — Я вот потому и просила, — возражала матушка, — что ведь, без сомнения, для детей будет лучше тебе остаться, а мне умереть. Не так ли?
  — Не так, не так, — нетерпеливо заговорил батюшка. — Оставь и думать об этом. Что мне, что тебе умирать — одинаково плохо и не время. Но это по-нашему, а пo-Божьи, это, может быть, и есть самое лучшее для нас и для наших детей.

Господу Богу угодно было внять неотступному молению о болящем иерее Василии. Благополучно миновал кризис болезни, и с начала октября ясно обнаружился поворот на выздоровление. Силы восстанавливались, больной быстро поправлялся. Матушка Илария ног не чуяла под собой от охвативших ее радостных чувств по случаю избавления от грозившей опасности. «Не выздоровел, а воскрес мой отец Василий, — весело хвалилась она всем, — не знаю, как и Бога благодарить за это». Снова водворился в доме прежний порядок вседневной трудовой жизни.

Прошел год, и опять наступила осень. Но какою противоположностью была она предыдущей! Как бы нарочно, для более резкого контраста, в этой осени соединились все невзгоды и неприятности, свойственные этому времени. У о. Василия заболела не на шутку жена его, матушка Илария, заболела как-то неожиданно, сперва не шибко, а там и совсем слегла. Больная больна была телом, но духом бодра, и этой бодростью вселяла в окружающих надежду, что вот скоро поправится и поднимется. Но надежды все не сбывались. Наоборот, болезненные приступы стали тяжелее. Матушка причастилась и настойчиво, слезно просила мужа пособоровать ее.
  — Что ты боишься, — уговаривала она мужа, — точно ты не священник, не знаешь, для чего установлено это таинство. Видишь ведь, лекарства не действуют. Может, Господь нарочно указывает нам, что только у Него есть всем исцеление. Ты сам знаешь примеры, что после соборования выздоравливали чуть не безнадежные больные. Да если не выздоровлю, наконец, то опять-таки мне на пользу послужит это таинство при переходе в вечную жизнь. А ты исполни уж, мой друг, эту просьбу мою; больше-то ведь мне ничего и не надо.
  — Ах, если бы ты заглянула мне в сердце, как оно мучительно больно сжимается только от этих слов твоих, так пощадила бы ты меня. Лучше не терзай уж, я сделаю по-твоему, как-нибудь, может, и вынесу эту пытку. Вынес бы и не это, лишь бы дал тебе Бог здоровье. Ах, мама, мама! Какую ты скорбь всем нам задала. Ума я не приложу, что и делать теперь.
  — Долг платежом красен, батюшка, — был ему ответ. — Ты мне летось в эту пору еще тяжелее пытку устроил. Да ведь вот вынесла я, выжила. Бог поможет, и ты снесешь. К тому же пока, словно, и тяжелого ничего нет. Вот как умру, ну тогда, правда, что нелегко тебе достанется... Да и то забудется, залечится, — прибавила, подумав, матушка.
  — Погляжу я, как ты это равнодушно говоришь, точно шутишь. Вон, и улыбнуться еще силишься. Ну, мне не до того. И не о себе, главное, тужу я, детей вот больше жаль, плохо им без тебя.
  — А я так, напротив, о детях меньше думаю, чем о тебе, тебя больше жаль, чем их. Что дети? Они теперь еще мало понимают мое значение. Вырастут, Бог даст, и не увидишь как. Они же будут тебе и утешением: станешь их любить, заботиться о них, учить их, устраивать, так время и пройдет незаметно.

После соборования больная, действительно, почувствовала себя значительно лучше, к общему удовольствию всех.
  — Вот теперь мне совсем хорошо, и нигде у меня не болит, право, только силы нет.

На другой день после соборования прибыл врач из уездного города, приглашенный о. Василием на консультацию с местным врачом. Справедливость требовала сказать настоящий диагноз болезни без всяких прикрас. «У вашей жены, батюшка, мы с товарищем нашли болезнь печени, все другие ревматические явления происходят от этой главной болезни. Лечить ее мы, признаться вам, затрудняемся. Так мы решили предложить вам немедленно поехать в клинику для совета с более нас сведущими медиками».

Как громом поразило о. Василия это заключение врачей, совсем нежданное-негаданное. А больная уже звала к себе мужа, желая скорее знать решение врачей.
  — Ну, что врачи говорят? — встретила она его, пытливо глядя в лицо. — Плохо, видно, дело, не скрывай, вижу по лицу, что плохо.
  — Вот и не угадала, — ответил о. Василий, переламывая себя, насколько смог. — Правда, немного хорошего насулили, но и худого не напророчили. Говорят вообще, что болезнь упорная и затяжная. Между прочим, настойчиво предлагают поехать в Москву в клинику. Уж я не знаю, что ты на это мне скажешь.   — Сдается мне, что доктора только пугать тебя не хотели из жалости, надежды чтобы не отнять, а уверились вполне, что моя песня допета.
  — Господи! Вот опять ты в мрачные мысли вдаешься. Где же у тебя вера-то, надежда-то на Бога? Неужели так и покинет нас Господь? И то ты подумай: разве тебе не грех будет отказаться от средств к излечению и подвергнуть себя опасности умереть? Мать детей ведь ты! Хоть их пожалей, побереги себя.   — Ну, как хочешь, — заключила матушка. — Коли ты надумал, так поедем в Москву. Только и не знаю, как я доеду туда...

Добившись этого, хотя и неохотного, согласия на поездку, о. Василий сейчас же и стал собираться в дорогу. Сборы были недолги. Перед отъездом больная мать настояла на том, чтобы благословить детей, как ни отговаривал ее от этой тяжелой сцены батюшка. «Не мешает на всякий случай», — твердила она свое.
  — Будьте умны, детки, да всех слушайтесь, папу любите, меня не забывайте, — наставительно говорила она детям, целуя их и крестя святой иконой.

В клинике, куда приехал о. Василий, его встретили сочувственно и благожелательно. Около больной его жены тотчас же собралась толпа студентов во главе с медиками-доцентами. Пошли торопливые расспросы, осмотры, выслушивания. Пришел и сам профессор, посмотрел, послушал, покачал головой и сказал батюшке, отведя его в сторонку:
  — Тяжкое заболевание, батюшка, у вашей жены, может быть, рак, может, и другое что, но только едва ли излечимое. Думается, напрасно вы и ее и себя мучили приездом сюда. Впрочем, духом-то не падайте. Мы еще поглядим. Дай Бог, если бы иначе оказалось.

Прав был профессор в своих догадках. Совет клинических докторов констатировал рак печени у больной, о чем на третий день и было объявлено о. Василию.
  — Ничем мы не можем помочь вашей супруге, примиритесь со своим положением. Рак неизлечим, оперировать в печени нельзя. Исход один — смерть.

Помолившись у московских святынь в Успенском и Покровском соборах, в часовнях Иверской и Пантелеимоновской, о. Василий тронулся в обратный путь. «Да будет воля Твоя, Господи, да будет воля Твоя!» — мысленно твердил батюшка, со страданием смотря на любимую жену, которая лежала перед ним как прекрасный, но увядший, побитый осенним морозом цветок. «Только не лиши меня, Господи, Своей последней милости и помощи — довезти ее живою домой, избавь от терзания видеть умирающей в дороге».

И Господь, богатый милостью, сотворил по прошению о. Василия. Без особых приключений, даже без больших трудностей добрался он домой в свое село. Не о таком возвращении думал батюшка неделю тому назад, выезжая с больной из села. Мечтал привезти ее здоровой, смеющейся, радостной, способной с возобновленными силами служить семье и править домом. И вот, вместо того он должен на руках внести ее, почти бесчувственную и бессознательную в дом при громком плаче встречающих детей, при всхлипываниях и причитаниях сбежавшихся поглядеть соседей-прихожан.

Праздник Покрова Пресвятой Богородицы. Торжественно справляется служба Божия в храме села Пустого при множестве молящихся. И видят и слышат прихожане, что больно невесел их батюшка, отец духовный, глубокой печалью омрачено его лицо, дрожит, замирает, прерывается то и дело его обычно звучный голос, и поневоле все настраиваются на непраздничный лад. Вот всколыхнулась было вся церковь, двинулась вперед к солее, чтобы послушать обычное поучение своего пастыря. Но что это? Обернулся было уже и пастырь по направлению к поставляемому аналою, и вдруг снова вернулся к святому престолу. Подавленный вздох всей церкви и глухие слова: «О Господи!» сами собою говорили, что причина лишения паствы слова назидания вполне ею понята и не будет поставлена в укор пастырю. Помолившись, все разошлись по домам. Только о. Василий долго еще не выходил из храма в тот день. В молитве перед Божиим престолом он искал утешения своему смятенному сердцу. В молитве к Богу, как томимый жаждою в ключевой воде, искал он утоления своим горестям, которые теснили душу. Он сознавал, что только тем и можно облегчить свое тяжелое иго — искренно, усердно молиться и с детскою доверчивостью предать себя всеблагой воле Божией, помощи и заступлению святых угодников. Все земные доступные средства к отвращению нависшей беды были исчерпаны. Горькое вдовство для себя и тяжелое сиротство для детей предстояло неминуемо и в самом, очевидно, близком будущем.

На другой день Покрова к о. Василию приехали тесть с тещею, приехала также сестра его.
  — Да, — рассуждали у постели больной ее родители, — видимое дело, что развязка близка. Нечему жить. Вся высохла, куда что девалось, только что дышит и то еле-еле. И отчего этот рак у нее завязался, странное дело. Разве уж не от прошлогоднего ли ее горевания во время вашей болезни он привязался к ней?
  — Все может быть, конечно, — отвечал о. Василий. — Это я и сам хорошо помню, каких мучений стоила ей моя болезнь. Чего уж? Молилась Господу, чтобы взял ее к Себе за меня. Ведь только крайнее отчаяние, руководимое самоотверженной любовью, могло подвинуть на такую молитву и просьбу. И что удивительно: то было 2 октября, в нынешний, значит, день. Неужели же Господь и судит быть по ее прошению и возьмет ее к Себе? Тогда все станет понятно: это перст Божий, это она умолила и за меня свою жизнь положила.

Вечером в тот же день не стало матушки Иларии: отошла с миром ко Господу. Лишился о. Василий горячо любимой жены, семья — заботливой матери, родные — радушной, ласковой хозяйки, а прихожане, особенно женщины, услужливой, приветливой матушки. Потеря была велика равно для всех.

Много народа собрало погребение матушки Иларии, несмотря на то, что день был будний. Всем непритворно жаль было, что так рано угасла столь нужная жизнь, жаль было оставшихся детей-сирот, из которых половина не понимала значения понесенной утраты, жаль было и батюшку о. Василия, овдовевшего в такие еще молодые годы, жаль было разрушения всего семейного счастья и благополучия этого дома, на который многие указывали как на достойный подражания пример.

«Воля Божия, воля Божия, перст Божий», мысленно твердил батюшка, возвращаясь последним домой от свежей могилы. «Вот если бы и мне теперь лечь рядом с почившей, не надо бы мне другого утешения. Только дети, вот дети...» А дети тут как тут, уже вились около него, хватали его за беспомощно повисшие руки, путались в раздуваемых ветром полах рясы, попадали под ноги, стараясь заглянуть ему в глаза и чувствуя своим маленьким сердечком, что не осталось у них, кроме отца, другого близкого, родного человека, что он теперь должен им заменить и мать, и все. Взглянул он на них, на этих сироток своих, и горько-горько заплакал».

Вскоре после смерти жены о. Василия перевели в Москву в храм Николы Явленного в Серебряном переулке, рядом с Арбатом. Трое детей умерли, остались две дочери и сын Борис. Он окончил Московскую Духовную академию, но священником не стал, началась Первая мировая война, и он ушел на фронт.

В 1922 году советские власти, используя голод в Поволжье, начали гонение на Православную Церковь. Повсюду рассылались агенты ГПУ, которые вызывали на разговоры по поводу изъятия церковных ценностей случайных людей, прохожих, попутчиков в поездах, и часто при неблагоприятных, с точки зрения агента, ответах человека арестовывали. Агенты ГПУ, усиливая свою деятельность в храмах, старались прослушивать все проповеди. Что не понимали сами, о том спрашивали прихожан и на основании их ответов составляли свои донесения. Донесения эти зачастую совершенно не соответствовали действительности, но раз попав в 6-ой секретный отдел ГПУ, они уже не подвергались сомнению и не проверялись.

4 марта священник церкви Иоанна Воина Христофор Надеждин, объясняя значение наступающего воскресения — Недели торжества православия — сказал, что «непослушание Церкви приводит к бедствию и гневу Бога, что и наблюдается в современной жизни... народ так погряз в грехах, что на него справедливо грядет Суд Божий в виде предполагаемого изъятия церковных вещей и в том, что эти вещи могут не попасть в руки голодающих...» Агент сыска записал это по-своему.

Когда комиссия по изъятию церковных ценностей пришла в храм Николы Явленного, о. Василий Соколов просил не изымать предметов необходимейших в богослужении, отсутствие которых создаст трудности при причащении. Комиссия ему в этом категорически отказала. Чувство горечи и скорби овладело сердцем священника. Мы «не должны скорбеть... о материальной потере, — сказал он в проповеди, — тем более что вещи предназначены на нужды голодающих. Но прихожане не могут не скорбеть о том, что изъятые церковные сосуды могут быть превращены в предметы домашнего обихода... Положение верующих ныне подобно положению в Вавилонском плену. Иудеи обращались к Богу в надежде, что Он накажет тех, кто их пленил, за причиненное им зло, и прихожане могут надеяться, что Бог, попустивший изъятие церковных ценностей из храма, если таковые будут употреблены во зло, так же воздаст тем, кто это сделал».

Агент плохо расслышал проповедь и для уточнения обратился к протодиакону храма. Тот, не придавая этому большого значения, свободно передал содержание проповеди, которую агент записал в виде, необходимом ему для выполнения задания. Отец Василий был арестован. Всего было арестовано и привлечено к суду пятьдесят четыре человека, в том числе священники Христофор Надеждин, Александр Заозерский, иеромонах Макарий Телегин и мирянин Сергий Тихомиров.

Отца Василия обвиняли в том, что он 7 апреля сказал в храме «проповедь об изъятии церковных ценностей... Назвал... изъятие грабежом, а комиссию — бандитами. В конце своей проповеди, сравнивая положение верующих в данный момент с положением иудеев в плену Вавилонском... призывал население обратиться с молитвою к Богу и просить Его смести с лица земли тех, кто совершил изъятие, как некогда Бог смел за то же самое Вавилон... и это выразилось в произнесенных им словах псалма «на реках Вавилонских» ...дщи вавилоня окаянная, блажен иже имет и разбиет младенцы твоя о камень».

Благочинного Пречистенского Сорока настоятеля храма Параскевы в Охотном ряду Александра Заозерского обвиняли в том, что, «получив послание патриарха Тихона, распространил его по церквям... Ознакомив прихожан с воззванием патриарха Тихона и постановлением ВЦИК, сделал доклад по вопросу об изъятии ценностей, после которого собрание высказалось в пользу изъятия ценностей».

Благочинный Замоскворецкого Сорока настоятель храма Иоанна Воина Христофор Надеждин, обвинялся в том, что, «получив воззвание патриарха Тихона, распространил его по церквям... произнес проповедь на тему «гибнущая, могущественная когда-то Держава Российская...» 13 марта... в... церкви во время богослужения познакомил прихожан с воззванием патриарха Тихона».

Иеромонах Макарий Телегин обвинялся в том, что при изъятии церковных ценностей из домового храма патриаршего подворья он «в присутствии толпы назвал комиссию по изъятию грабителями и насильниками».

Мирянин Сергий Тихомиров... «5 апреля... во время изъятия церковных ценностей в храме Богоявления в Драгомилове вокруг храма собралась толпа, которая стала оказывать сопротивление комиссии по изъятию и пыталась ворваться в храм, охраняемый... красноармейцами. Произведенный охраной залп в воздух не разогнал толпы... Прибывшая на место происшествия кавалерия разогнала толпу. Тяжело ранеными и избитыми оказались несколько красноармейцев... Наиболее активное участие принимали в агитации и избиении красноармейцев: Тихомиров...»

Кроме того, благочинные московских храмов обвинялись в хранении обращения «К православному населению города Москвы» и обращения во ВЦИК, которое подписали сотни православных людей.

С 26 апреля по 8 мая в Московском Революционном Трибунале проходил суд. Обвиняемые держались мужественно и с достоинством. Многократно судьи пытались их соблазнить облегчением участи в обмен на показания против других, но они не соглашались.

Священник Александр Заозерский виновным себя в контрреволюционной агитации против изъятия церковных ценностей не признал. Сказал только, что читал в храме послание Патриарха Тихона. Но через кого получил текст послания и текст протеста во ВЦИК, назвать отказался: «...ко мне пришел незнакомый гражданин и принес несколько экземпляров воззвания Патриарха Тихона и текстов протеста, то число, которого хватало на все церкви моего благочиния. Все воззвания Патриарха и текст протеста я разослал по церквям по долгу своей службы, подчиняясь распоряжению высших церковных властей».

Не признал себя виновным и отказался назвать, через кого получил послание Патриарха Тихона, и священник Христофор Надеждин: «...ко мне пришел незнакомый мне молодой человек и принес несколько экземпляров воззвания Патриарха Тихона, которые я и разослал по церквям; позднее этот же молодой человек принес два экземпляра протеста во ВЦИК».

Отца Макария Телегина судьи спрашивали о его убеждениях.
  — Я по убеждениям монархист, — отвечал он.
  — Как же вы монархист, когда монарха нет? Ведь апостол Павел говорит: повинуйтесь существующей власти.
  — Я и повинуюсь: живу тихо, смирно, как все смертные, власти не касаюсь.
  — Где вы служите?
  — Был штатным священником Первой Донской казачьей бригады. Теперь служу в домовой церкви патриаршего подворья.
  — Это вы там оскорбили комиссию?
  — Да, я назвал членов ее грабителями и насильниками. Я служитель престола и мне очень тяжело, когда отбирают священные предметы.

С бесстрашием и открытостью держался на суде священник о. Василий Соколов. Из тюрьмы он писал своим кровным и духовным детям:
  «Мои милые дети и все меня любящие! Ваше участие в снабжении меня разными разностями глубоко меня волнует. Я вижу и чувствую Ваши горящие любовью сердца. Но воздержитесь немного и не тратьтесь на присылку таких дорогих вещей, как апельсины. До апельсинов ли нам заключенным! Я преклоняюсь пред Вашей любовью и молю Бога воздать Вам за все небесной милостью!
  Любящий Вас глубоко, глубоко прот. В. Соколов

«Всем любящим меня и моим духовным детям! От всей души благодарю Вас за сочувствие, которое проявляется ко мне в моем бедственном состоянии. Вашими молитвами и Вашей любовью да облегчит Господь готовящуюся мне участь! Дай Бог и Вам всем терпение в перенесении посланной Вам скорби! Конечно, это большая скорбь для Вас видеть обоих пастырей Ваших на скамье подсудимых. Не теряйте надежды. По скорби дней сих подаст Вам Господь и радость, какую никто не похитит у Вас.
  Мир всем Вам! Благослови Вас Боже! Прот. В. Соколов».

8 мая 1922 года был зачитан приговор Трибунала: «Принимая во внимание, что обвиняемые, в отношении которых доказана контрреволюционная деятельность, воспользовавшись наиболее тяжелым моментом жизни народа, когда миллионы крестьян вымирают от голода, Заозерский... Соколов... Телегин... Тихомиров... не принесли раскаяния в совершенных ими преступлениях... таким образом они обнаружили величайшую преступность своей воли, Трибунал приговорил: Заозерского Александра Николаевича, 42 лет... Надеждина Христофора Алексеевича, 56 лет... Соколова Василия Ивановича, 46 лет, Телегина Макария Николаевича, 46 лет... Тихомирова Сергея Федоровича, 57 лет... подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять».

Обновленческий епископ Антонин (Грановский) подал заявление во ВЦИК Калинину с просьбой о помиловании приговоренных к расстрелу. На заседании Политбюро 11 мая слушали предложение Каменева утвердить приговор Московского Трибунала, но в связи с поданным Калинину прошением Антонина, решили «приведение в исполнение приговора приостановить. Поручить т. Троцкому к вечеру 12.V. ориентироваться и внести письменное предложение в Политбюро».

14 мая Бек, Красиков и Уншлихт представили Троцкому свое заключение по процессу, предлагая немедленно расстрелять пятерых обвиняемых. 18 мая на заседании Политбюро слушали заключение Троцкого по приговору по делу об изъятии церковных ценностей в Москве: «Относительно нижеперечисленных лиц необходимо прийти к заключению, что по обстоятельствам дела и по характеру их личности не имеется данных, могущих повлиять в сторону смягчения приговора Московского Трибунала:
  1) Надеждин Христофор, кроме непосредственного участия... совместно с другими благочинными определенно и сознательно... под религиозным флагом активно призывал... произносил проповеди...
  2) Соколов Василий, не будучи даже благочинным, тем не менее самым активным и сознательным образом вел прямую... агитацию в храме, употреблял весь религиозный аппарат доводов...
  3) Телегин Макарий, как активный непримиримый враг... ярый монархист... подтвердивший свою непримиримость на суде.
  4) Тихомиров Сергей, активный черносотенец, непосредственно принимавший участие... подбивавший к тому же и толпу...
  5) Заозерский Александр, как обнаруживший в своей деятельности, так и на самом суде, наибольшую из всех сознательность и непримиримость... являющийся идеологом... духовенства.

При исключении из списка 11 осужденных к высшей мере наказания остальных 6-ти лиц, комиссия руководствовалась исключительно соображениями о возможности с наименьшим ущербом для существа приговора, справедливого ко всем 11-ти, пойти максимально навстречу ходатайству прогрессивного духовенства».

Игумен Дамаскин (Орловский)